Анна была среди 31 гражданина Украины, которых в минувшие выходные освободили в Беларуси. Осенью 2024-го суд приговорил девушку к трем годам колонии. Выйти на свободу она должна была в июне 2026-го, но в пятницу, 21 ноября, привычный ей режимный график стал меняться. На вопросы, что происходит, сотрудники пенитенциарного учреждения не отвечали, а силовики говорили, что везут на расстрел. О том, как она оказалась на родине и что пережила за полтора дня до этого, Анна рассказала «Зеркалу».
«Мне ответили: „В Украине война, ты там никому не нужна“»
Анне 24 года, до задержания она жила в Ровно и училась в университете. На каникулах приезжала в Польшу. Из этой страны в августе 2024-го и отправилась в Беларусь: хотела повидаться с друзьями и парнем. Это был ее второй визит в нашу страну. Во время первого — весной 2022-го — «все было нормально». Теперь же после разговора, на который обычно на границе вызывают всех украинцев, и проверки телефона, в свой автобус она не вернулась.
— Не могу сказать, почему меня задержали и по какой статье судили, — в начале интервью предупреждает девушка.
С границы Анну повезли на допрос к следователю, а затем по стандартному маршруту: ИВС — СИЗО (их было два — в Бресте и Барановичах) — колония.
— После задержания чувствовали ли вы к себе как к иностранке особое отношение силовиков?
— Я из Западной Украины, говорю на украинском и, когда приехала [в Беларусь], тоже на нем общалась. По дороге в ИВС сопровождающий сказал: «Ты только не вздумай в камере так говорить, потому что будут проблемы». Какие? Он не уточнял. Помню, это меня напугало. Зашла в камеру, решила, буду молчать, а потом девочки стали рассказывать о себе. Почти все они сидели за политику, понимали украинский, сказали, что я могу разговаривать на своем языке. Поддержали меня.
И там, и в СИЗО я общалась по-украински. Только в колонии перешла на русский. Сделать это мне посоветовали другие заключенные, предупредили, чтобы ко мне не было дополнительных вопросов. В ИК ко мне относились нормально.
В ИВС и СИЗО я сидела только с политическими. [Если сравнивать с ними] ко мне было другое отношение, более лояльное. Но когда [сотрудники] узнавали, откуда я, сразу же вся лояльность исчезала. Хотя разные люди и представители администрации по-разному реагировали на это. Кто-то сочувствовал: «У меня [тоже] родственники в Украине», [спрашивал], как я сюда попала. А кто-то [называл] нацистом и тому подобное.
— Давали ли вам возможность связаться с кем-то из посольства Украины в Беларуси?
— Нет, [хотя] я очень хотела, требовала [представителя] посольства. Мне сказали, что никого в Беларуси нет (Анну вводили в заблуждение, дипмиссия Украины продолжает работать в нашей стране. — Прим. ред.). Адвоката дали только на следующий день, когда уже взяли показания, и я на стрессе и панике [все подписала]. Когда защитник увидел дело, сказал: «Капец».
По его словам, этого (речь о наказании. — Прим. ред.) можно было бы избежать, но поменять показания не дали. А их я давала под давлением. Меня заверяли: «Говори так и так, мы тебя отпустим. Подпиши тут — и поедешь домой». Сразу предупредили, что в Беларусь [не въеду], просто дадут штраф. Я, как человек из свободной страны, привыкла, что полиция помогает гражданам, поэтому была склонна верить людям с погонами. Потом адвокат сообщил: «Сама себя оговорила».
[Позже], когда попала в колонию, хотела подавать на экстрадицию (процесс, когда одно государство передает другому его осужденного гражданина. — Прим. ред.). Еще на карантине пошла в спецотдел. Мне ответили, что это невозможно, пока идет СВО (так представитель ИК назвал войну. — Прим. ред.). [Якобы] никаких консульств, посольств нет, ничего не пиши, нету смысла. [Мол], в Украине война, ты там никому не нужна. Целый год мне это пропагандировали, поэтому, когда случился обмен, мы (с другими освобожденными украинками. — Прим. ред.) были в шоке. Мы реально поверили, что про нас забыли и никто не спасет.
— После задержания разрешили ли вам позвонить кому-то из родных?
— Только когда приехал адвокат. В Украине у меня оставалась несовершеннолетняя сестра, за которой я присматривала. Мы жили с ней и папой. Папа умер, и мы остались вдвоем.
«Понимали, раз мы три украинки, надо радоваться, потому что, возможно, будет экстрадиция, депортация»
— Предлагали ли вам в колонии написать прошение о помиловании?
— Нет.
— Как вы узнали, что вас освобождают?
— Никто ничего не сообщал. В пятницу (21 ноября. — Прим. ред.) был обычный день: в 6 утра подъем, завтрак, смена. Я отработала, потом пошла на поверку, после нее [состоялось] мероприятие. Где-то в пять вечера в отряд (я здесь была единственная украинка) заходит режимный сотрудник (речь о сотруднике спецотдела, который, например, проводит беседы с заключенными. — Прим. ред.), вызывает меня и такой: «Собирайся». Он работал со мной до этого, я его знала, стала просить: «Скажите хоть что-то. Пожалуйста, я же сейчас умру от волнения». Но он ничего [не объяснил], какая-то суперсекретность. Просто собирай все вещи и идем. Куда? Зачем? [Это] перевод в другой отряд, этап? В суматохе половину всего забыла.
Понимала, что что-то будет. С утра начальница сообщила: «Сказали тебя рассчитать». Еще у меня в тот день был магазин, но я не смогла отовариться, так как мне закрыли счет… Я была в Беларуси и видела все происходящее, думала о самом плохом — какой-то этап, новое дело. Мысли о том, что меня могут обменять, помиловать, даже не возникало.
— Куда вас повел сотрудник колонии?
— Меня завели в карантинное помещение, был обыск. Там встретилась с Лидией Грук, мы сидели вместе в СИЗО и друг друга знали. Затем, ничего не объясняя, нас отвели в отдельную секцию в карантинном помещении. С нами была еще одна девушка из Украины. [На наши вопросы о том, что происходит, сотрудники] отшучивались, но покормили (улыбается). Не оставили умирать с голоду.
[С девушками] понимали, раз мы три украинки, возможно, будет экстрадиция, депортация или что-то такое.
В секции сидели долго. С собой ничего не было, поэтому даже не знали, сколько времени. Никто не говорил, что дальше. Когда напрямую спрашивали отпустят ли нас, отвечали: «Нет». Мы интересовались: «Будем тут спать или нет?», потому что одного матраса не хватало. Нам не отвечали. В десять вечера в колонии объявили отбой, мы сидим дальше (смеется). В какой-то момент начали стучать [в дверь], потому что не знали, ложиться ли или сидеть в ожидании чего-то. Подошла осужденная, которая ночью «дневалит» (караулит в ночное время. — Прим. ред.). Она куда-то позвонила и сообщила: «Раскладывайте матрасы». Принесли третий, и мы легли.
В шесть утра подъем. Нам дают минуту и говорят: «Выходите». Еле успели в туалет сходить, и то, столько крика было.
Опять обыск, наши вещи [посмотрели] по второму кругу. Изъяли переписку, фото, и снова никто ничего не говорит. Забрали все вещи, которые выдавали в колонии, — платья, куртки, ботинки. Обувь у нас у всех была своя, куртка — только у Лиды. Меня задержали летом, поэтому верхней одежды своей не оказалось. Я осталась в кофте и лосинах. Было ужасно холодно (позже, когда ехали в автобусе, видела, что мужчинам оставили телогрейки).
Нас вывели на территорию колонии, увидели, что там стоит микроавтобус. Затем сказали: «Становитесь лицом к стенке, никуда не поворачивайтесь». Мы встали по стоечке смирно, на руки надели наручники, на головы — мешки. И все, больше мы ничего не видели. Мешки оказались настолько плотные, что невозможно было дышать. Просили хотя бы чуть-чуть открыть нос.
— Вам объяснили, куда вас везут?
— Только шутили, что везут на расстрел. Постоянно были эти шутки. И если я отсидела в колонии уже год и к такому привыкла, то Лида, которая недавно туда попала… У нее случилась истерика, она плакала, боялась. Мне ее было очень жаль, сама понимала, мы в чужой стране, где происходят ужасные вещи, и никто нас тут не защитит. Понятно, что они могут сделать все что угодно и никому за это ничего не будет.
«Не верилось, до последнего ждали какой-то подвох»
— Долго ехали?
— Не знаю, ощущение времени потерялось. По пути сотрудники спрашивали, за что сидим, как относимся к войне в Украине. Пытались какие-то беседы вести, но нам было не до них. При этом, если я не хотела отвечать, могла этого не делать.
Они всю дорогу шутили, что везут в лес [на расстрел], и вдруг микроавтобус остановился, и нас под руки по одной из него выводят. Я слышу под ногами шелест осенней листвы… Это сейчас смешно вспоминать, а тогда просто сердце в пятки ушло, потому что реально вывезли в лес, сняли мешок, сказали: «Лицом к лесу». Я уже мысленно попрощалась со всем, а они такие: «Хотите в туалет, идите». Возле нас [присядьте]. А это были мужчины. Когда ты в таком страхе, недопонимании, плюс эти шутки… Ну просто…
Потом мне снова надели мешок, наручники заменили на стяжку и посадили уже в другой автобус. Сколько людей там находилось, не видела. Но слышала голоса и мужские, и женские.
Перед беларусской границей остановились, нам сняли мешки и стяжки. В салоне сидели двое в гражданском и в масках. [На нейтральной полосе] в автобус зашел человек и сказал: «Добрый день, вы возвращаетесь в Украину». Все стали плакать. Подъехал украинский автобус, нам разрешили выходить и переносить туда свои вещи.
— Что было на душе, когда приехали в Украину?
— Не верилось, до последнего ждали какой-то подвох <…>.
— А что с вашими документами?
— Пока не знаю, где они, на руках у меня их нет. Передали ли их украинской стороне, тоже не могу сказать.
Еще, когда ехала в Беларусь (речь про 2024-й. — Прим. ред.), с собой была наличка в валюте. Сумму говорить не буду, но немалая. Ее арестовали, но по решению суда арест сняли. Говорили, все должны перевести на счет, чтобы я в колонии могла ходить в магазин, но этого не сделали. Деньги мне не вернули. У одной из девочек, освобожденной со мной, тоже была валюта, когда она ехала в Беларусь. Довольно-таки много. И ей тоже ничего не вернули.
— Понимаете, почему именно вы оказались среди освобожденных?
— Мне кажется, мы даже не задавались этим вопросом. Ты [просто] счастлив быть дома. А почему? Это не то, что волнует.
Благодарны богу и всем, что попали в этот автобус. Сердце болит за всех, кто остался.
— Кому первому позвонили, когда оказались на родине?
— Во время задержания в Беларуси у всех (речь о помилованных. — Прим. ред.) позабирали телефоны. Отдали, по-моему, троим, [в том числе] мне. Но мою польскую симку не вернули. На границе представители Координационного штаба (речь об украинском Координационном штабе по вопросам обращения с военнопленными. — Прим. ред.) дали позвонить родным. Тем, кто не знал номера, нашли.
Первой набрала сестру. Она была в шоке. Начала плакать. Не знаю, смогу ли я почувствовать большее счастье, чем то, что ощущала в ту минуту. Мы с ней были очень близки. [Впервые] оставила ее на такое долгое время. Поэтому услышать ее голос и осознать, что я вернулась, — это наивысшее счастье, которое можно испытать.
— Можете ли вы рассказать, где сейчас находитесь в Украине? Вернулись ли вы домой и обнялись с сестрой?
— Сейчас нахожусь на реабилитации, сестра уже приезжала меня проведать.
